«Сам брошусь, государь, к твоим стопам.
Хоть жизнь отнять одним ты можешь взором,
Не властен ты покрыть меня позором.
Я жизнь тебе отдам, как долг велит,
Но честь моя лишь мне принадлежит».

По Бусидо, человек, который позабыв о чувстве достоинства, исполнял капризы, причуды или несправедливые приказы своего господина, считался обесчещенным. Такого человека самураи называли «ней-син» (nei-shin) - «лакей», потому что вместо службы, он занимался прислуживанием, то есть - заискиванием, или «со-син» (chо-shin) – «плебей», который старался влезть в доверие либо стать «любимчиком» своего господина посредством низкого раболепия. Эти два эпитета отражают сущность тех, кого самураи считали сознательными рабами, любящими свою подобострастную неволю и видящими свою службу господину в виде лизоблюдства, игнорируя Преданность, основанную на велении благородного сердца

Преданность господину также выражалась в указании ему на неверность его решений, подобно тому, как граф Кент предупреждал своего короля (85). Но при всем при этом самурай был обязан исполнить приказ своего господина в любом случае, даже если ему не удавалось переубедить его отменить несправедливое решение. Нередко, протестуя против решения своего господина, и вследствие этого, оказавшись между долгом преданности и долгом справедливости, самурай совершал сеппуку.

Смыслом жизни самурая было служение. Это было его долгом чести, поэтому воспитание и образование самурая было построено с учетом этого.

X. Самурайское образование

Главной целью в обучении самурая было воспитание соответствующего характера. При этом исключались такие качества как рассудительность и желание полемизировать. Тем не менее, грубое невежество тоже не позволялось. Поскольку самурай был представителем высшего сословия, этика в его образовании считалась чрезвычайно важной. Обладание развитым умом ценилось, но понятие «ти» (chi) - «рассудительность» подразумевало прежде всего мудрость, а не конформизм (приспособленчество, пассивное принятие существующего порядка вещей, господствующих мнений, отсутствие собственной позиции, беспринципное и некритическое следование мнению большинства и т.п.).

Краеугольным камнем, который лежал в основе Бусидо, были: «ти» (мудрость), «дзин» (сострадание) и «ю» (храбрость). Сущность самурая была в действии. Философские размышления и научные изыски ему были не к чему. Достижения науки признавались лишь в части, которая могла быть полезна в военном деле, а философия считалась уделом монахов и ценилась лишь потому, что обладала методами развития духа. Говоря словами одного английского поэта, самурай должен был знать, что «не убеждения делают из человека человека, а человек - убеждения». С помощью философии и литературы самурай приобщался к мудрости, но нельзя сказать, что он уделял им много времени. Литература не являлась частью обязательного обучения, ею занимались в свободное время для души, а к философии прибегали лишь как к дополнительному средству для воспитания характера, поскольку она не решает текущих военных или общественных проблем.

Вполне понятно, что самым важным в военном деле являлось обучение боевым искусствам: фехтованию, стрельбе из лука, дзю-дзюцу («искусство уклонения от ударов» или «искусство боя без оружия». Прим. – У.Э. Гриффис) или «явара» (yawara), верховой езде, владению копьем, тактике и т.п. Кроме того немаловажную роль играли искусства, которые не было непосредственно связаны с военным делом, например: каллиграфия, этика, стихосложение и история. Из перечисленных мною искусств, дзю-дзюцу и каллиграфию выделю особенно. В Японии умение красиво писать возведено в ранг искусства. Наши письменные знаки – иероглифы - по сути являются миниатюрными рисунками, поэтому обладают не только художественной ценностью, но и отражают внутренней мир человека.

Дзю-дзюцу можно кратко охарактеризовать, как искусство атаковать или обороняться без оружия и без применения грубой физической силы. То есть так захватить или ударить противника по определенной части тела, чтобы он стал обездвижен или неспособен к продолжению действий. В общем и целом, цель дзю-дзюцу гуманна - не убить, а лишь обезвредить на некоторое время противника.

Существенным недостатком в обучении самурая, по моему мнению, было отсутствие арифметики. Это объяснялось тем, что в ней не было необходимости, поскольку во времена феодальных войн сложные расчеты просто не требовались. Но не только по этой причине арифметика не изучалась. Благородный воин не нуждается в богатстве, поскольку не боится бедности. Как говорил Вентидий (86):

«…ты воин - значит, беден;
Дарить тебе - благое дело: ты
Живешь средь мертвецов; твои угодья -
Поля сражений».

Дон-Кихот гордился своим ржавым копьем и старой лошадью, а не золотом и поместьями. Самураи также разделяли идею их несколько гротескного коллеги из Ла-Манчи. Они презирали деньги, а также все способы и методы их зарабатывания и тем более накопления. Они никогда не ценили золото и не украшали себя им. Существовало даже такое выражение, отражавшее крайнее нравственное падение государства: «их правители любят золото, а воины боятся смерти». Щедрость восхвалялась, жадность и скупость порицались. «Только глупый человек», - гласит одно известное японское высказывание, - «может жаловаться на бедность, поскольку богатство является препятствием на пути обретения мудрости». Поэтому самураи зачастую не умели считать, поскольку у них не было необходимости в ведении финансовых дел. Даже говорить о деньгах считалось не достойным, а неосведомленность человека в ценности различных монет была признаком благородного происхождения. Умение выполнять простые арифметические действия считалось достаточным, чтобы подсчитать количество войск или распределить феодальные владения, а дела, в которых требовались сложные расчеты поручались менее знатным людям. Во многих феодальных владениях общественные финансы управлялись самураями невысоких рангов или священнослужителями.

Несмотря на то, что самураи должны были понимать необходимость средств для ведения войны, они не должны были стремиться к приумножению своих личных доходов. Но в любой момент деньги могли потребоваться на военные нужды, и Бусидо требовало от самураев вести экономный и скромный образ жизни в мирное время. Мотовство считалось отсутствием выдержки и даже негодностью к службе, то есть существенным изъяном в характере, поэтому самурайские порядки предусматривали довольно спартанский образ жизни.

В Великой римской империи купцы и менасарии (87) процветали, поскольку финансовой системе придавалось важное государственное значение. Но состоятельность и любовь к роскоши привела к развитию в римских гражданах чувства алчности и продажности. Видимо исходя из этой идеи, любая предпринимательская деятельность для самураев запрещалась. Это считалось недостойным и порочащим честь самурая. Бусидо видел корень зла в накопительстве. Можно избавиться от тысячи и одной проблемы, если не впадать в зависимость от роскоши. Это же видимо и является объяснением уникального факта, что в среде самураев не было коррупции. Но увы, времена меняются и первые семена плутократии теперь дают свои первые всходы и на японской земле.

Развитие логики, которой в настоящее время обучают в основном с помощью математики, у самураев происходило посредством чтения философских трактатов и бесед. Самураев мало занимали абстрактные построения и умозаключения, поскольку главной целью обучения, как я уже упоминал, было воспитание духа. Далекие от жизни знания признавались, но предпочтение отдавалось насущным. Из того, что писал Бэкон (88): «науками занимаются ради удовольствия, ради украшения и ради умения. Удовольствие обнаруживается всего более в уединении, украшение - в беседе, а умение - в распоряжениях и руководстве делом» («Reading & writing as moral activities», Бэкон) - Бусидо отдавал предпочтение «ради умения», поскольку это было необходимо самураям «в распоряжениях и руководстве делом». Таким образом, самураи изучали только те науки и искусства, которые можно применить на практике в жизни, например, для руководства общественными делами или для самосовершенствования. «Знание без умения бесполезно», - учил Конфуций, - «а умение без знания опасно».

Если учитель руководствуется принципом, что в жизни важнее «сердце, а не ум; дух, а не выгода», то вся его деятельность приобретает сакральный характер. «Родитель – это тот, кто произвел меня на свет, учитель – это тот, кто научил меня быть человеком». Из этой сентенции можно понять насколько высоко ценился наставник. Чтобы ученики верили и уважали своего учителя, он должен обладать высокими моральными качествами и мудростью. Учитель – это второй родитель и лучший советчик. «Твои отец и мать», - гласит известная японская мудрость, - «подобны Небесам и Земле, а твои учитель и господин подобны Солнцу и Луне».

Современный принцип оценки любой услуги только в денежном выражении отрицался Бусидо. В среде самураев любая помощь или услуга ценилась больше денег, поскольку считалась бесценной. Ведь любой труд, будь то религиозного или светского наставника, невозможно оценить в деньгах, поскольку на всей земле не найдется столько серебра или золота, чтобы расплатиться за то, что не имеет цены. Эта идея Бусидо более благородна, чем современные принципы товарно-денежных отношений, по которым результат труда материален, а значит соответственно оплачиваем. Но как оценить труд учителя, а именно - воспитание духа (или души, если речь идет о священнике), если он по сути не является материальным? К нему деньги, как мерило его ценности, не применимы. Конечно, ученики-самураи делали подношения в виде денег, продуктов или товаров своим учителям, но это имело значение благодарности, а не оплаты услуг, и еще потому, чтобы учитель не жил в нужде и не был вынужден работать на кого-то еще. Со своей стороны учитель тоже не мог требовать платы за наставничество, поскольку будучи примером для своих учеников, он был обязан стойко переносить все невзгоды жизни. Он по сути являлся примером того, к чему ученик должен был придти к концу своего обучения, то есть быть образцом дисциплинированности и Самообладания.

XI. Самообладание

Самообладание и сила духа - с одной стороны и необходимость вежливости - с другой, требовали от самурая ради благополучия или спокойствия других людей переносить свое горе или боль стоически. Это в свою очередь отразилось и на всем национальном характере японского народа. Я не претендую на утверждение, что это исключительная черта только нашего народа, но все же некоторые из наших традиций и устоев по сравнению с иностранными являются более строгими и даже несколько жестокими.

Начнем с того, что японцы такие же эмоциональные люди, как и любой другой народ в мире. И даже, по моему мнению, в каком-то смысле мы более чувствительны, чем другие народы. Да, более, поскольку требование пресекать естественные физиологические реакции влечет за собой еще большие страдания. Представьте себе маленького мальчика и девочку, которые упали, но поднявшись не вправе обронить ни единой слезинки, не издать ни стона, которые выразили бы их боль. Как следствие возникает физиологическая проблема, поскольку такое внутреннее усилие еще больше напрягает нервы и усиливает боль.

Для самурая считалось недостойным «потерять лицо», то есть, если все эмоции «написаны» на лице. Самураи, восхищаясь волевым характером человека, говорили: «совершенно не понятно, радуется он или гневается». Явное проявление самых естественных человеческих привязанностей считалось неприличным. Отцу не престало вслух хвалить сына, а мужу целовать жену, причем не только в присутствии посторонних людей, но даже при других членах семьи! Возможно есть некая толика правды в остроумном высказывании о супругах: «американские мужья целуют своих жен на улице и бьют дома, а японские мужья бьют своих жен на улице и целуют дома».

Самообладание согласно Бусидо требовалось, чтобы вспышки эмоций не приводили к нарушению общественного порядка. Расскажу о впечатлениях одного американца, который во время последней войны с Китаем был свидетелем отправки японского армейского подразделения из города. Чтобы проститься с полком и его командующим на железнодорожной станции собрались тысячи людей. Как впоследствии вспоминал американец, он ожидал увидеть как обычно всевозможные проявления горя, поскольку среди провожающих было много отцов, матерей, жен и возлюбленных уходящих солдат. Но он был поражен. Раздался свисток паровоза и состав тронулся в путь, и тысячи людей, сняв шляпы, безмолвно склонились в прощальном поклоне. Не было не только криков и размахиваний платками, не было даже сказано ни одного слова. Над станцией нависла гулкая тягостная тишина, в которой только очень чуткий слух мог уловить несколько сдержанных рыданий.

В своей жизни я знал отца, который слушая дыхание больного ребенка, проводил бессонные ночи у закрытой двери его комнаты, потому что никто не должен был видеть его в моменты такой родительской слабости! Я знал мать, которая в последние минуты своей жизни воздержалась от того, чтобы послали за сыном, потому что считала не вправе себя отвлекать его от занятий. Наша история и каждодневная жизнь наполнена примерами героического поведения женщин, которые по трагизму могут выдержать любые сравнения даже с самыми трогательными историями у Плутарха (89). Среди наших крестьян Макларэн (90) нашел бы множество героинь «Марджет Хоу» (91).

Именно из-за Самообладания японцев христианские приходы в Японии имеют большие сложности с паствой. Когда японец чувствует смятение в душе, его первым же инстинктивным действием будет подавление этого чувства. Редкий японец не впадает в шок в церкви, когда слышит от священника эмоциональные речи о столь интимных по его мнению вещах. И почему, например, святые отцы произносят имя Господа, если согласно Третьей заповеди это запрещено (92). Как можно произносить вслух священные слова и пересказывать самые сокровенные библейские события на публике?

Некий молодой самурай так писал в дневнике о своих чувствах: «вы ощущаете, как почву вашей души плугом вспахивают мысли? Значит, пришло время сева семян и сбора урожая нового знания. Не говорите об этом вслух, позвольте этому сокровенному действу происходить в тайном безмолвии».

Для японцев не только произнесение длинных речей о своих мыслях и чувствах, и особенно духовных, но даже простые разговоры об этом считаются определенным и безошибочным признаком того, что говорящий далеко не мудр и даже не искренен. «Только гранату», - гласит одна из японских пословиц, - «позволено, когда он открывает рот обнажать свое сердце».

Поэтому если человек, стараясь совладать со своими эмоциями, молчит, то еще не означает его «извращенности» восточного ума. Например, знаменитый Талейран (93) говорил, что использовать слова для сокрытия мысли дано немногим и называл это «искусством сокрытия мыслей».

Если вы переживая глубокое несчастье, обратитесь за помощью к своему японскому другу, то будьте готовы, что заметив ваши покрасневшие глаза или влажные от слез щеки, он произнесет что-нибудь шутливое. И вполне вероятно, что вашей первой же мыслью будет, что он ненормальный. А если вы попытаетесь заручиться его душевной поддержкой, то в ответ услышите скорее всего набор банальных фраз, типа: «человеческая жизнь – это страдание», «за встречей всегда следует расставание», «кто родился, обязательно умрет», «глупо вспоминать про возраст ребенка, который ушел, но сердце женщины находит в этом утешение» и т.п. Но знаменитая фраза: «lerne zu leiden ohne klagen» (нем. – учись страдать без жалости к себе), произнесенная благородным Гогенцоллерном (94), напоминает нам о том, что идеал Самообладания был не чужд и среде западной культуры.

Японцы всякий раз прибегают к спасительной силе смеха, когда непрочность человеческой природы проходит через суровые испытания. По моему мнению, мы достигли того, о чем в свое время говорил Демокрит (95): о господстве разума над страстями, свободе души от страха смерти и других переживаний. И смех, с его положительными эмоциями, является способом отвлечения от чувства горя или гнева.

Затаенные эмоции или чувство печали японцы изливали в стихотворениях, которые тем самым являли собой некую отдушину. Один из японских литераторов 10 века писал: «в Японии, как и в Китае, целью стихосложения зачастую является необходимость выражения переживаемых человеком чувств, поэтому это привело к возникновению своеобразного стиля (96)». Приведу пример стихотворения женщины (97), которая ища утешение своему разбитому сердцу после смерти маленького сына, написала следующие строки:

«О мой ловец стрекоз!
В какую в неведомую даль
Ты нынче забежал?»

Я бы мог привести множество примеров подобных стихов чтобы вы, мои уважаемые читатели, смогли по достоинству оценить истинные жемчужины нашей литературы, прочувствовать всю глубину переживаний, написавших их людей, чьи благородные сердца представляют собой драгоценности самого редкого достоинства. Надеюсь, что я смог несколько развеять миф, который сложился о бессердечности и даже жестокости японского народа.

Самообладание и бесстрашие перед лицом смерти привели к возникновению мнения у иностранцев, что у японцев более крепкие нервы, чем у других народов. Может быть это и так. Но тогда возникает следующий вопрос: почему? Американцы предположили, что возможно это влияние нашего климата. А может потому, что нашу государственную монархическую систему никогда не сотрясали бурные события подобные французской революции? Наверно мы мало читаем «Sartor Resartus» (философско-публицистический роман Томаса Карлейля (69)) и не следуем рьяно его идеям, как англичане. Но по моему мнению, вероятнее всего это является следствием многовековой внутренней дисциплины, а также развившейся за долгие годы саморепрессии (неуверенность в себе) японцев.

Но неправильное понимание глубинной сути Самообладания может привести к отрицательным последствиям. Оно может изничтожить все добросердечие в душе, исказить внутреннюю сущность человека и породить монстров. Человек впадает в фанатизм, становится лицемером и лжецом. Это не Самообладание, это цинизм и жестокость. Мы должны четко осознавать положительные качества каждого достоинства, чтобы следовать им. И Самообладание требует от нас особенно тонкого понимания, ведь оно, выражаясь словами Демокрита, приводит нас к эфимии (98), которая очень важна в жизни человека и является безусловным элементом цели всего человечества.

Чтобы понять каких высот достигало чувство Самообладание у самураев, я в качестве иллюстрации к этому расскажу о таком институте Бусидо, как - Сеппуку и Сатисфакция (99).

XII. Сеппуку и сатисфакция

Об этих двух явлениях в жизни самураев, первом известном, как «хара-кири» (hara-kiri), а втором – «катаки-ути» (kataki-uchi) - более или менее подробно писало множество иностранцев. Поэтому я позволю себе ограничиться рассказом лишь о «сеппуку» (seppuku) или он же «каппуку» (kappuku), что означает: «жертвенный акт через эвисцерацию» (100).

«Вспороть живот? Что за безумие!», - обычно восклицают иностранцы, впервые слыша об этом. Но этот нелепый на первый взгляд обычай самураев может показаться не совсем странным для почитателей творчества Шекспира, который в одной из трагедий (101) писал про самоубийство Брута: «прошу тебя во имя старой дружбы, держи мой меч - я брошусь на него». В эпической драме «Свет Азии» одного из современных английских писателей (102) есть сюжет, в котором рассказывается о королеве, которая была вынуждена вспороть себе мечом живот.

Или, например, вспомните знаменитое произведение «Смерть Катона» итальянского художника Гверчино (103) в картинной галерее генуэзского «Палаццо россо». Какими бы не были речи, произносимые перед смертью Катоном, которые вкладывает в его уста Аддисон (104), мы не можем презрительно думать о человеке, способном вонзить себе меч в живот. Этот античный сюжет прославляет гражданскую доблесть человека, готового покончить с собой, чтобы ценой жизни доказать обществу верность своих идей. Это настолько удивительное проявление самообладания, что даже бесчеловечный акт самоубийства превращается в торжество величия духа, становясь символом новой жизни, признаком силы воли, о которой говорил Константин Великий (105), что она способна покорить мир!

Поскольку некоторым читателям может показаться странным способ совершения Сеппуку, то сначала я объясню почему удар наносится именно в живот. В Японии согласно старинных поверий жизнь человека пребывает в области живота, то есть в месте, где через пуповину происходит рождение человека, поэтому у японцев считается, что живот «ближе всего» не только к нашей жизни, но и к смерти. Когда Моисей сказал, что «Иосиф обречен на смерть, но это чувство, опалив все нутро его, исчезло, как и явилось, оставив в душе Иосифа пустыню» или, когда Давид просил Господа не предавать забвению его нутро, либо Исая и Иеремия, а также другие святые апостолы говорили о «беспокойстве» или «тревогах» нутра, то все они аналогично японцам считали, что душа человека обитает в животе (106). Правда когда они говорили о вместилище жизни и чувств, то предполагали не кишечник, как японцы, а печень и почки, а также прилегающую к ним жировую ткань.

Понятие «хара» (hara) имеет свой аналог у древнегреческих философов - «френ» или «тумос» (107), что говорит о том, что древние греки, как и японцы, много рассуждали о том, где у человека находится жизнь (дух). Но не одни они сходились в этом мнении. Например, французы несмотря на теорию одного из самых выдающихся французских философов, Декарта, который полагал, что жизнь человека находится в шишковидной железе (108), склоняются к мнению, что жизнь человека находится в животе, которая реально не видна, но теоретически очевидна. Слово «entrailles» (нутро) во французском языке также имеет значение «отзывчивость» или «сострадание». Но возможно все это только предрассудки, поскольку более логично было бы считать местом жизни и чувств сердце. Но все японцы знают ответ на вопрос, который Ромео задавал святому Отцу:

«О мой отец, скажи, где поместилось
В моем презренном теле это имя,
Чтоб мне разрушить гнусное жилье!» (109)

Современные физиологи выдвинули теорию о том, что нервы, расположенные в брюшной и тазовой части тела способны «мыслить» самостоятельно, получая передаваемую нервами «информацию» от других частей тела. Эта особенность нашего организма позволяет постичь силлогизм о Сеппуку: «я открою то место, где находится моя жизнь (дух/душа), и вы сможете убедиться грязна она или чиста».

Хочу, чтобы читатели поняли меня правильно. Я не оправдываю самоубийство ни с точки зрения религии, ни с точки зрения общества, но считаю, что для сохранения чести и достоинства человека оно вполне оправдано. Согласитесь, сколько чувств вложил Гарт (110) во фразу: «от страданий поруганной чести избавит только смерть, потому что смерть - лучшее средство от позора».

Чтобы избавиться от чувства стыда самураи предавали свои души забвению. Смерть во имя сохранения чести согласно Бусидо была универсальным средством для разрешения множества сложных этических проблем. Кроме того, для некоторых тщеславных самураев естественный уход из жизни вследствие старости казался слишком банальным. Я позволю себе заметить, что многие христиане, если только они достаточно искренни, выражают одобрение, если не сказать восхищение тем возвышенным Самообладанием, с которым Катон, Брут, Петроний и иные античные герои завершали свое земное существование. В течение многих веков философы ведут спор о том, можно ли считать смерть первого из философов (Сократ) самоубийством. Сократ был несправедливо обвинен. Суд предложил ему самому определить себе наказание. Сократ сказал, что он уже стар (ему было 70 лет) и не боится смерти, которая есть или переход в небытие, или жизнь в Аиде, где он встретится с Гомером и другими выдающимися людьми. Последний день жизни Сократ провел с учениками. Он объяснил им, что не боится смерти, потому что был подготовлен к ней философией и всем своим образом жизни. Ведь само философствование, по его убеждению, есть не что иное, как умирание для земной жизни и подготовка к освобождению бессмертной души от ее смертной телесной оболочки. Вечером он простился с женой и тремя сыновьями. Затем в присутствии учеников Сократ выпил чашу растительного яда. В памяти людей Сократ навсегда остался мудрецом, который заставил страдать своих обвинителей (111).

Я думаю, что теперь мои читатели начинают понимать, что Сеппуку было не просто самоубийство. Вне зависимости от вида Сеппуку - юридического или искупительного - это был сакральный акт в полном его значении. Сеппуку, возникшее еще во времена раннего средневековья, позволяло самураям искупать свою вину, исправлять ошибки, избавляться от позора, оказывать почести друзьям или доказывать свою преданность. Если Сеппуку имело значение юридического наказания, то оно осуществлялось по соответствующей церемонии. Это была подробная и утонченная процедура, в ходе который каждый участник должен был продемонстрировать всю свою предельную силу духа и Самообладания, что должно было подтверждать справедливость высокого статуса самураев.

От примеров из античной истории, хочу перейти к рассказу непосредственно о церемонии Сеппуку и, воспользуюсь для этого новой книгой английского писателя Митфорда (112), которую я недавно прочитал и считаю, что в ней на мой взгляд прекрасно изложена эта древняя самурайская традиция, поскольку автор использовал в своей работе редкую историческую иностранную рукопись о культуре Японии, в которой было рассказано о Сеппуку, как о юридическом наказании.

«Нам было предложено проследовать за японскими свидетелями в «хондо» - главный зал храма, где должна была состояться церемония. Это было впечатляющее зрелище. Огромный зал с высоким потолком-крышей, которую поддерживали толстые столбы из темного дерева. С потолка свисало множество традиционных для буддистских храмов светильников и украшений. Перед алтарем, который покоился на красивых белых циновках, приподнимавших его над полом приблизительно на 3-4 дюйма (7,62-10,16 см), был расстелен мат ярко-красного цвета. Высокие свечи, расставленные вокруг мата через равномерные промежутки, распространяли тусклый таинственный свет, который был достаточен только для того, чтобы присутствующие могли различать происходящее. Семь японских свидетелей сели на пол слева от алтаря, мы - семь иностранцев - справа. Больше в зале никого не было.

Через несколько минут полной тишины, во время которой никто из присутствующих не сделал ни малейшего движения, медленным шагом, полным достоинства, в зал вошел приговоренный - Таки Дзендзабуро. Это был рослый человек, 32 лет от роду, облаченный в особую одежду для этой церемонии, со специфической самурайской накидкой без рукавов из пеньковой ткани с широкими накрахмаленными плечами (катагину), которую самураи одевали в особо торжественных случаях.

Его сопровождал «кайсяку» и три чиновника «микадо» (императора) в парадной одежде, в дзимбаори (113) из дорогой ткани с золотой нитью. Должен сказать, что «кайсяку», который отсекает приговоренному голову, не означает «палача» в традиционном западном понимании. «Кайсяку» – это человек, оказывающий благородную услугу, который в основном избирался самим осужденным как правило из числа своих родственников или преданных ему людей, поэтому их отношения более соответствуют «господину и слуге», чем «осужденному и палачу». В данном случае Таки Дзендзабуро просил быть кайсяку своего самурая, самого опытного в искусстве меча.

Три чиновника остановились. Таки Дзендзабуро, сопровождаемый с левой стороны кайсяку, вышел вперед и остановился. Они медленно с чувством глубого уважения поклонились сначала японским свидетелям, а затем с чувством собственного достоинства – иностранным. На их поклоны было также церемонно отвечено. Далее в одиночку, также размеренно и торжественно Дзендзабуро прошел на центр ярко-красного мата, дважды медленно поклонился в сторону алтаря, и повернувшись к нему спиной сел на колени (114). Кайсяку также сел на колени чуть позади от него с левой стороны. После этого один из трех чиновников подошел к Дзендзабуро, держа перед собой подставку, которую используют в храме для подношений, на которой лежал вакидзаси (115) (мог заменяться на «танто» (tanto)), с лезвием, обернутым бумагой. С почтительным поклоном он вручил подставку с мечом осужденному, который принял ее, подняв обе руки до уровня головы, а затем поставил перед собой.

После завершения, согласно ритуалу, подготовительной части, Таки Дзендзабуро (116), низким сдавленным голосом, который выдавал в нем чувства человека, вынужденного сделать тяжелое для себя признание, но без каких-либо признаков волнения на лице, произнес следующее: «я виновен в том, что приказал стрелять в иностранцев в Кобэ (Kobe), потому что они пытались бежать. За это преступление я совершу Сеппуку, и прошу присутствующих, оказать мне честь, чтобы это свидетельствовать».

Затем Дзендзабуро поклонился и скинул кимоно с плеч, которое соскользнуло на пояс. Он тщательно согласно традиции подвернул рукава под колени, чтобы предотвратить падение своего мертвого тела назад, поскольку благородному японскому мужчине не подобает после смерти оказаться в положении лежа на спине. Точным размеренным движением он взял лежавший перед ним меч, помедлил несколько секунд, глядя на него задумчиво, почти благоговейно, как казалось, собираясь с мыслями в последний раз, а затем резким движением воткнул его глубоко в живот с левой стороны, затем медленно провел разрез в правую сторону, и повернув его в ране, сделал небольшое движение вверх. В течение этой болезненной процедуры на его лице не дрогнул ни один мускул. Но когда он вытащил меч из раны, наклонился вперед и вытянул шею, выражение ужасной боли впервые исказило его лицо, но он не проронил ни звука. В тот момент кайсяку, сидевший все это время рядом, внимательно следя за каждым движением Дзендзабуро, вскочил на ноги и мгновенно занес меч над свой головой - раздался глухой и ужасающий звук падения тяжелого предмета – голова Дзендзабуро одним точным ударом меча была отсечена.

Вслед за этим наступила абсолютная тишина, нарушаемая только звуком бурлящей крови, вытекавшей пульсируя из неподвижного тела, которое несколько секунд назад было телом честного и храброго человека. Это было ужасно.

Кайсяку низко поклонился телу Дзендзабуро, отер меч от крови заранее заготовленной для этого бумагой, сошел с красного мата и торжественно продемонстрировал его свидетелям, как кровавое доказательство возмездия.

После этого два чиновника микадо поднялись со своих мест, подошли к сидящим иностранцам, и обратились с речью о том, что они стали свидетелями искренности чувств Таки Дзендзабуро. Это было традиционное завершение официальной церемонии Сеппуку, после чего мы покинули храм».

В японской литературе есть множество историй и рассказов о Сеппуку, и я позволю себе рассказать вам еще об одном.

Два брата, Сакон (Sakon) и Наики (Naiki), одному – 24, а другому - 17 лет, пытались убить сёгуна Иэясу, чтобы отомстить за их несправедливо оклеветанного отца. Они проникли в его лагерь, но были схвачены. Иэясу, восхищенный их храбростью, решил оказать им честь и позволил умереть благородной смертью, совершив Сеппуку. Их брат Хатимаро (Hachimaro), мальчик 8 лет, также был обязан разделить их судьбу, поскольку приказ о Сеппуку распространялся на всех мужчин в их семье, поэтому в храме, где состоялась церемония Сеппуку, присутствовало три брата. Целитель, который был свидетелем этого, оставил для нас рассказ об этом.

«Когда подготовительная часть церемонии была завершена и братья сели на мат для заключительных действий, старший брат Сакон, просил разрешения обратиться с речью к своему младшему брату. Он сказал ему: «вы будете первым, поскольку я хочу убедиться, что вы умерли достойной смертью, как подобает мужчинам из нашего рода». Но мальчик ответил, что поскольку он никогда не видел как совершают Сеппуку, то он прежде хотел бы посмотреть, как это сделают братья, чтобы не опозорить семью.

Братья переглянулись и старший брат улыбнувшись сказал: «вы правы Хатимаро. Мы думаем, что если бы здесь был наш отец, вы дали бы ему повод гордился вами». И они посадили маленького Хатимаро между собой. Сакон первым воткнул меч в живот и произнес: «вот видите Хатимаро как это делается? Только, не втыкайте лезвие слишком глубоко, иначе вы можете упасть на спину. Кроме того следует слегка наклониться вперед, а колени широко развести для упора». Затем Наики, в свою очередь, повторил действия старшего брата и объяснил мальчику: «в этот момент нельзя закрывать глаза, иначе вы можете уподобиться умирающей женщине. И постарайтесь собрать не только всю свою храбрость, но и силу, поскольку сделать разрез поперек живота довольно-таки тяжело». Хатимаро внимательно смотрел и слушал своих старших братьев, и когда они умерли, он старательно и достойно повторил все то, чему они его учили».

Слава людей, совершивших Сеппуку, была настолько притягательна для молодежи, что многие из них искали любого случая, чтобы его совершить. Горячие юноши по всяким сомнительным поводам, многие из которых были недостойны Сеппуку, стремилась к смерти, как мотыльки, летящие на огонь. Жажда славы с помощью Сеппуку манила молодых самураев, как монахов ворота женского монастыря. Жизнь ценилась меньше, чем слава. Прискорбно, но такая слава, говоря языком образов, была золотом далеко не высшей пробы. Кроме того, не последнюю роль играло обстоятельство, что по японским религиозным поверьям человек проживает семь жизней, а не попадет как самоубийца согласно христианской веры сразу в ад, где обрекается на муки вечные, об ужасах которых так красноречиво излагал Данте.

Но по Бусидо неоправданное жертвование жизнью считалось глупостью. Настоящий самурай, если его армия терпела поражение, с мечом, затупившимся в битве, со сломанным луком или без стрел, после долгого преследования его противником через равнины, леса и горы, укрывшись в темной пещере бросался на меч один, без зрителей. Это ли не героический поступок, подобный совершенному благородными римскими воинами, проигравшими знаменитую битву при Филиппах? (117). Самураи считали, что смерть почетна, если она сопровождается проявлением высочайшей силы духа, про который можно сказать, что он сравним с духовной силой христианских мучеников. Пример самообладания самураев демонстрируется предсмертными стихами:

«Придите! Навсегда придите,
Все самые ужасные напасти и печали,
И принесите свои горестные ноши с собой.
Всего того, что мне не достает для испытания,
Той силы духа, что является мной». (118)

Согласно Бусидо самурай должен переносить все испытания и невзгоды, выпавшие на его жизненную долю, терпеливо и стойко. Мэн-Цзы учил (я использую дословный перевод доктора Легджа): «если Небеса хотят возложить на человека благородные обязанности, то сначала они посылают ему душевные муки, испытания для разума, заставляют страдать от тяжкого труда его кости и сухожилия, а внутренности от голода, они ввергают его в крайнюю нищету или подвергают другим подобным испытаниям, чтобы пройдя через все, человек обрел несгибаемую силу духа». Поэтому все проблемы в жизни воспринимались самураями как помощь на пути обретения мудрости и укрепления духа. Истинная сила духа обретается в следовании воли Небес, только тогда смерть благородна. Каждый должен делать то, что должен. В ином случае смерть будет считаться уклонением от исполнения воли Небеса, а это малодушие! В мистической книге Томаса Брауна (119) «Religio Medici» («Религия медика», Лондон, 1643), есть точный эквивалент того, что является наиважнейшим принципом отношения к жизни и смерти согласно Бусидо. Позвольте мне процитировать: «можно считать смелым человека, который в обычной жизни способен презирать смерть, но если у человека жизнь ужасней, чем смерть, но он продолжает жить - это является истинным проявлением силы души».

Знаменитый японский монах 17 века, как-то насмешливо заметил: «самурай, любящий много рассуждать о смерти, когда приходит время действительно умереть обычно этого не хочет». Или: «кто «умер» еще при жизни, того никакие копья Санада (120) или стрелы Таметомо (121) не смогут убить». Аналогично велению Небес, под сводами христианского храма часто произносят фразу из учения Великого Строителя (122): «сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее» (от Матфея 10:39). И это лишь один из примеров, который демонстрирует, что люди в мире разделяют много общих идей, несмотря на попытки некоторых религиозных концессий провести разграничение между христианами и прочими «язычниками».

Надеюсь, что теперь ритуал Сеппуку уже не кажется вам настолько уж абсурдным или варварским. Поэтому хочу перейти к Сатисфакции и связанным с ней правом возмездия. Я полагаю, что мне нет необходимости уделять много внимания такому понятию как возмездие, поскольку эта традиция свойственна многим народам и до сих пор еще не везде считается пережитком прошлого, о чем свидетельствуют отдельные случаи дуэлей и судов линча. Например, недавний случай, когда американский капитан бросил вызов г-ну Эстерхази (Esterhazy) - не является ли местью за Дрейфуса? (123) Среди варварских народов, которые не имеют понятий об институте брака, прелюбодеяние не считалось грехом, поэтому только ревность мужчины защищала женщину от насилия. Даже убийство не считалось преступлением, поскольку им были не ведомы законы правосудия, и только страх мести сохранял в их племенной жизни какую-то видимость порядка.

«Какое чувство на земле является самым сладким?», - спросил Осирис у Гора. И тот ответил: «месть за родителя», - а японец бы добавил бы к этому, - «и господина». В мести есть нечто, что соответствует нашему врожденному понятию правосудия. Мститель, обычно руководствуется таким принципом, например: «это мой отец. Значит он хороший человек и не заслуживал смерти. Тот, кто убил его, совершил злодеяние. Мой отец, если бы он был жив, отомстил бы ему, потому что даже Небеса карают за злодеяния. Поэтому убийство злодея это - справедливость моего отца и возмездие Небес. Он должен погибнуть от моей руки, потому что я сын своего отца, плоть от плоти его. И Небеса будут считать это справедливым». Конечно такая логика наивна и даже инфальтильна (хотя в рассуждениях Гамлета мы видим более глубинный смысл), однако она хорошо демонстрируют наши врожденные понятия о справедливости и возмездии: «око за око, зуб за зуб». Смысл возмездия можно сравнить с решением сложного математического уравнения - пока одно действие не сделано, нельзя перейти к следующему.

Люди считали, что их боги также наделены чувством мести. Например, в иудаизме есть понятие Господа-ревнителя, а в греческом пантеоне богов есть богиня Немезида (124). Бусидо оправдывал месть, как восстановление попранной справедливости, то есть своего рода акт возмездия. В знаменитой в Японии истории о 47 ронинах (1701 год), их господин (125) был приговорен императором к Сеппуку. Поскольку в те времена суда не существовало, то у него не было возможности доказать свою невиновность, поэтому его преданные вассалы прибегли к единственной возможности восстановления справедливости - они отомстили его обидчикам, после чего сами совершили Сеппуку. Большинство японцев считают эту историю одним из ярчайших образцов самурайского благородства и преданности, память о которой свежа в сердцах людей, как цветы на их могилах в столичном храме Зэнгакудзи (Sengakuji), где всегда курятся ароматные палочки.

Несмотря на учение Лао-Цзы (126) «за добро надо воздавать добром», голос Конфуция звучал громче: «за добро надо воздавать добром, но за зло надо воздавать по справедливости». И все же считалось, что месть оправдана только во имя своих старших родственников или благодателей. Собственные обиды, включая оскорбления жены и детей, следовало снести и забыть, поскольку месть за них считалась недостойной. Самурай мог понять клятву Ганнибала (127), как благородную идею мести за родину, но он презирал бы Джеймса Гамильтона (128) за его поступок.

В наше время институт Сеппуку и Сатисфакции утратил свое значение, поскольку правосудием теперь вершит уголовный кодекс. Не слышно больше романтических историй о праведных девах, мстящих за смерть своих родителей, нет больше трагических свидетельств семейной вендетты. Рассказы о странствующем воине Миямото Мусаси (129) кажутся теперь преданиями старины глубокой. Налаженная система правопорядка ловит преступников и судит их по законам, которые издает государство. И если правосудие справедливо, то нет больше необходимости в катаки-ути. Как сказано в одном из параграфов уголовного кодекса Новой Англии (130): «если голод сердца, томимого надеждой на насыщение кровью преступника, удовлетворен», то это проявление божественной воли.

Но несмотря на то, что статус Сеппуку не имеет подтверждения де-юре, мы время от времени все же слышим его отголоски. И я опасаюсь, что это будет продолжаться еще долгое время, поскольку такую традицию сложно быстро изничтожить. К тому же сейчас появилось множество безболезненных и быстрых способов ухода из жизни, поэтому количество самоубийств растет во всем мире с ужасающим темпом. Но как заметил профессор Морзелли (131), Сеппуку занимает среди них благородное положение. В своей книге (Suicide, с. 314) он пишет: «если суицид осуществляется очень мучительным способом или сопровождается долгой агонией, то в 99 случаях из 100 это связано с умственным расстройством, с отчаянием или иными душевными переживаниями человека». Но Сеппуку совершается не от отчаяния или безумия. Наоборот, для него требуется предельная осознанность и «sang froid» (фр. – хладнокровие, самообладание, выдержка). Из двух видов суицида согласно классификации доктора Страхана (Arthur K. Strahan. Suicide and Insanity, Лондон, 1893), первый он определял как осознанный или истинный, а второй как – не осознаваемый человеком, то есть – ложный. И Сеппуку являлось классическим примером первого вида.

Ритуал Сеппуку позволяет понять насколько важное значение в жизни самурая имел меч. Из глубин веков до нас дошло изречение: «меч – душа самурая» («Меч – душа самурая. Кто потеряет меч, тот потеряет честь и подлежит строжайшему наказанию» - Буке-Сё-Хатто (Уложение о самурайских кланах), изданное сёгуном Токугава Иэясу в 17 веке).

XIII. Меч - душа самурая

Согласно Бусидо меч - это символ доблести и благородства самурая. Мысль пророка Магомета о том, что: «меч – это ключ от ворот рая или ада» - довольна близка к этому смыслу. Искусству меча дети самураев обучались с самых ранних лет. В возрасте 5 лет совершался один из самых важных в жизни мальчика обряд - «посвящение в воины». Ему состригали детскую стрижку, облачали в традиционную самурайскую одежду (а точнее – одевали хакама), ставили на доску для игры в «го» (132) и засовывали за пояс настоящий меч, поскольку до этого ему позволялось иметь дело только с игрушечными. После этой церемонии «adoptio per arma» (лат. – посвящение в военные) малыш был не вправе выходить за ворота отцовского дома без меча, этого атрибута самурайского статуса, хотя зачастую в целях безопасности для ежедневного ношения меч заменялся на деревянный. Проходило еще много лет прежде, чем ему позволялось носить стальной, который поначалу был не заточен, но затем это несовершенное оружие заменялось на боевое и юный самурай в восторге от острого клинка отправлялся опробовать его на деревьях и камнях. К моменту совершеннолетия (133), которое для юношей считалось в 15 лет, юный самурай обычно был уже достаточно обучен, поэтому вполне мог гордиться своим владением мечом, достаточно острым, чтобы разрубить им многие вещи. Само обладание столь опасным предметом возвышало его чувство собственного достоинства и возлагало ответственность за «не извлекай меча понапрасну». Меч превращался в символы ума и сердца - доблесть и благородство.

Самурай обычно имел при себе пару мечей (дзайсё). Один длинный - «дайто» (daito) или «катана» (katana), а другой короткий – «сёто» (shoto) или «вакидзаси» (wakizashi). В помещении они хранились на самом почетном месте, а ночью в случае необходимости самураи клали их под руку или у своего изголовья. Меч был постоянно с самураем, поэтому он становился ему самым близким и преданным другом. Он давал ему имя и общался с ним, как с живым. Кроме того считалось, что меч наделен сверхъестественной силой. Его уважали, ему преклонялись. У «Отца истории» (134) есть интересное описание того, как скифы приносили жертвы «акинаку» (135). В Японии во многих храмах и семьях хранятся мечи, как объекты почитания. Даже самым простым и безискусным оказывается должный почет. Любое неуважительное обращение с мечом считалось кощунством. И горе тому, кто позволил себе небрежно перешагнуть через оружие, лежащее на земле!

Естественно, что столь возвышенный объект поклонения не мог остаться без внимания художников, превратясь со временем в культ искусства и тщеславной гордости их владельцев, особенно в мирные времена, когда мечи не находили должного применения, а были своего рода символами статуса, как посох у епископа или скипетр у короля. Сущность самого предмета – смертельного оружия – стала забываться. Рукояти обтягивались галюшей (кожа акулы или ската) или самыми лучшими сортами шелков, цуба (гарда японского меча) отливались из меди и серебра, а ножны покрывались лаком всевозможных расцветок. Но все это не шло ни в какое сравнение с ценностью клинка.

Кузнец-оружейник был не просто ремесленником, он был вдохновенным творцом, а его кузница - святилищем. Каждый день до начала своих священнодействий с металлом, он исполнял ритуал очищения или как говорили: «сливался душой и духом с гибкой и непокорной сталью». Каждый взмах молота, погружения в воду, прикосновения к точильному камню означали сакральное действо самого высокого значения. И неизвестно что больше - сила духа мастера или же заклинания к божествам-покровителям вкладывало в меч душу. Японский меч - высочайшее произведение искусства. По качеству он может поспорить с лучшими в мире толедскими и дамасскими клинками. Во время тумана на его всегда холодном лезвии собираются капли влаги, его безупречная чистота металла отливает синевой, а несравненная острота наводит на мысль об его возможной истории жизни и способностях, его изгиб объединяет изысканное изящество с предельной силой. Все это не может не волновать, рождая в нас смешанное чувство страха и невольного благоговения перед его несравненной красотой. Благочестивы его намерения, если он является только предметом для восхищения - почитания силы и красоты. Но оказавшись в руках невозможно избавиться от непреодолимого желания его испытать! И сколько же раз вспыхивал луч солнца на лезвии его клинка, покинувшего свое мирное ложе, и сколько же раз испытывалась его сила на теле никому неизвестного невинного существа.

У моих читателей может возникнуть вполне закономерный вопрос, а оправдывало ли Бусидо использование меча в подобных случаях? Однозначно - нет! Согласно Бусидо, и это является одним из важнейших его принципов, оправданно только обоснованное применение меча. Любые злоупотребления им не просто осуждались, а даже считались отвратительными. Только трус или хвастун может извлекать меч из ножен по пустякам. Настоящий самурай знает в какие моменты жизни ему подобает извлечь меч, а самое главное, он знает, что эти моменты в жизни, по правде говоря, случаются крайне редко. В качестве иллюстрации к сказанному, позвольте мне рассказать вам о ныне уже покойном самурае Кацу (136), который прославился в один из самых бурных периодов нашей истории, когда убийства, самоубийства и прочие кровавые деяния были обычным явлением. Кацу занимал высокое общественное положение и поэтому он неоднократно становился объектом для целей наемных убийц, но при этом сам за всю свою жизнь ни разу не дал своему клинку насладиться чужой кровью.

Один из близких ему друзей вспоминал, как поинтересовался у него о причинах этого, на что Кацу ответил в свойственной ему философской манере: «я в принципе не приемлю идею убийства людей, поэтому никого не убивал. Потому что я просто не вижу людей, которым необходимо отрубать головы». Однажды, мой друг спросил меня о том же: «почему вы никогда никого не убивали»? И я ответил: перцы и баклажаны неприятны на вкус, но вы их едите? Ну, так вот, некоторые люди от них ничем не отличаются!. Мой друг возразил: «но так могут вас когда-нибудь убить». Я ответил: я осознаю, что могу погибнуть вследствие своей неприязни к убийству. И все же, я даже свой меч специально забил в ножны, чтобы его было сложно вытащить. Этой мой осознанный выбор, который соответствует моим принципам. Я предпочитаю быть убитым, чем убить другого. Да-да, не удивляйтесь. Представьте, что некоторые люди похожи на комаров или мух - они докучливы и кусаются. Но пройдет совсем немного времени и что? Ничего, лишь позудит немного и пройдет. Убить они вас этим не могут.

Все это я рассказал для того, чтобы читатель яснее понял, что не только закалка меча, но и дух самурая согласно Бусидо происходили через накал в горне превратностей судьбы и охлаждение в чане ледяной воды победы над ними. Знаменитая апофтегма (137): «позволить себя победить - значит победить самому», а также «лучшая победа та, в которой не пролито ни капли крови» и другие аналогичные выражения демонстрируют смысл того, что высшие идеалы Бусидо следуют путем служения и мира.

К сожалению, многие люди заблуждаются полагая, что этот принцип удел лишь монахов и философов, что настоящие самураи только практикуются с оружием и мечтают о войне. Это ложное представление об самурайских идеалах мужества и благородства отразилось и на представлении о женщинах-самураях, как амазонках. Поэтому я хочу посвятить отдельную главу обучению и Пути женщины-самурая.

XIV. Обучение и путь женщины-самурая

Прекрасная половина человечества в восприятии мужчин представляется коллекцией парадоксов, поскольку их интуитивный склад ума лежит вне пределов мужской логики. У китайцев иероглиф «женщина» образуется из двух частей, один – «таинственное/непостижимое» или «юный», а другой – «женщина», потому что их внешняя привлекательность и более утонченные знания в деликатных вопросах выше прямолинейного мужского ума.

Однако, с точки зрения Бусидо женский склад ума вполне логичен и следовательно в нем нет ничего таинственного. Я бы определил его, как «мужеподобный», но это слово не совсем подходит по смыслу. Китайцы изображали своих супруг в виде символа «женщина, держащая в руках метлу». При этом значение такого предмета как метла конечно не означало, что «ее место только на кухне» или, как «боевое оружие» для защиты дорогого супруга, и уж тем более, не для ведьминских полетов, а для конкретной цели, для которой метла и была изначальна изобретена. Древнее этимологическое значение китайского слова «жена» - «подметальщица» аналогична древнему прозвищу жены у англичан («wife» происходит от староанглийского «weaver» - ткачиха) и дочери («daughter» от «duhitar» – «доярка»). Круг обязанностей женщины-самурая не ограничивался только выражаясь фразой германского кайзера «kuche, kirche, kinder» (кухня, церковь, ребенок), а был более широк, поскольку Путь женщины согласно Бусидо заключался не в обслуживании, а в служении своей семье. Тихая размеренная семейная жизнь и боевой дух женщин-самураев лишь на первый взгляд кажутся несовместимыми, и как я позволю себе рассказать об этом более подробно далее, на самом деле вполне сочетаются.

По Бусидо первым долгом женщины-самурая считалось служение своему супругу. Кроме того в ней ценились такие качества характера, которые не во всех странах приняло считать достоинством у женщин. Но все относительно, как, например, в свое время писал об общепринятых идеалах красоты Винкелманн (138): «в древней Греции идеал человеческой красоты был скорее мужским, чем женским», а Лекки пояснял, что моральные устои древних греков отразились и на их занятиях в жизни (139). Бусидо же восхвалял женщин-самураев, «которые были способны подняться выше несовершенства и недостатков, свойственных их полу, и проявить героическую силу духа, которая могла бы быть достойной самых храбрых и благородных мужчин» (Лекки, History of European Morals, т. II, с. 383). Поэтому с самого раннего детства дочерей самураев заставляли вырабатывать в себе выдержку и стойкость духа, обучали владеть оружием – особенно искусству «нагината» (140), чтобы в случае опасности защитить свою честь и достоинство. Но обучение женщин-самураев владению оружием преследовало еще одну цель - они могли применять эти навыки во время войны. Но все же согласно Бусидо умение защитить себя для женщины-самурая считалось более важным. Женщины-самураи, не имевшие своего господина, были вынуждены быть сами себе телохранителями. С оружием в руках женщина-самурай защищала свою неприкосновенность также отважно, как ее муж сражался за своего господина. Кроме того, умение владеть оружием женщине-самураю было чрезвычайно важным для воспитания необходимых качеств характера у детей.

Фехтование и другие аналогичные упражнения с оружием, умение владеть которым все же редко находило практическое применение у женщин-самураев, считались полезными при их малоподвижном образе жизни. Но не только в качестве физической культуры. При необходимости они могли использовать свои боевые навыки и в жизни. В день достижения девушкой-самураем совершеннолетия (в 12 лет) ей согласно ритуалу вручался женский нож «кайкен» (141), который исходя из ситуации мог направляться ею в тело противника или в себя. Последнее, к сожалению, случалось чаще. Но все же не будем их за это осуждать. Для защиты своей невинности и благочестия право на самоубийство признает даже христианская церковь, достаточно вспомнить истории двух канонизированных ею мучениц – святых Пелагии и Доминины (142).

Когда японская «Вирджиния» видела угрозу своей чести и целомудрию ей не приходилось лихорадочно искать отцовский нож. Свой был всегда при себе, спрятанный в складках одежды. Для женщины-самурая считалось ужасным позором не знать досконально женского ритуала Сеппуку. Поскольку образование самураев включало знание некоторых основ анатомии, то она должна была знать точное место на горле, куда следует нанести удар. Кроме того она должна была уметь связать перед смертью ноги поясом так, чтобы в агонии они не развязались, поскольку это должно демонстрировать ее исполнение долга верности мужу и сохранения чести. Разве невозможно не восхищаться поступками христианской мученицы Перпетуи (143) или весталки Корнелии?

Хочу рассказать еще об одной нашей особенности, которой так поражаются иностранцы. Видя как мужчины и женщины моются в общей бане они делают вывод, что у японцев не существует понятия целомудрия. В Японии нет понятия «нагота», поскольку тело человека считается естественным как и все от природы, а следовательно в нем ничего нет постыдного. (Подробнее об этом можно прочитать в книге Финка (Finck) «Время японского лотоса», Нью-Йорк, изд. Charles Scribners Sons, 1895, с. 286-297.)

Целомудренность женщины-самурая была настолько важна, что ценилась выше жизни. Однажды, девушку-самурая захватили в плен и, понимая опасность насилия со стороны грубой солдатни, она пустилась на хитрость и заявила, что подчинится им, если они сначала позволят ей написать письмо своей сестре. Дописав письмо она внезапно бросилась на ближайшего из солдат, выхватила у него оружие и заколола себя, спасая таким образом честь. В письме оказались строки прощальных стихов:

«На небосклоне юная луна,
Из опасения, что блеск ее затмят,
Бегущие из темноты к ней облака,
Стремительно бежит».

Но сказать, что стойкость духа была единственным достоинством японских женщин было бы неверно. Далеко неверно! Они должны были быть мастерицами во многих изящных искусствах. Например, в музыке, танцах, в стихосложении. Женщины оставили заметный след в японской «belles-lettres» (фр. – художественной литературе), ими написано немало прекрасных стихов. Искусство танца изучалось (речь идет о девушках-самураях, а не о «гейся» (geisha)), чтобы научиться изяществу женских движений и перемещений. Умение играть на музыкальных инструментах и пение были необходимы, чтобы помочь отдохнуть и расслабиться утомленным после службы отцам и мужьям. Поэтому мастерством в музыке считалось не только виртуозная техника музыцирования, но также и навыки в психологии. В нежной мелодии сердце человека находит утешение, но безупречная гармония звука не достижима, если в ней не участвует душа музыканта, пребывающего в гармонии с собой. Можно сказать, что в этом, как и во всем другом обучении самурайской молодежи преобладала важная цель – научиться, занимаясь каким-либо в жизни делом, делать его старательно и от всей души. Музыка и танцы должны были смягчать суровый характер самураев, привнося в их жизнь чувство красоты и изящества, отвлекая от суеты повседневной жизни, и связанным с этим чувством раздражительности. Я вполне понимаю, почему однажды на балу в Лондоне, некий персидский принц, когда ему предложили принять участие в общих развлечениях и танцах, ответил, что он не умеет, потому что в его стране танцами занимаются только специально обученные женщины, поскольку это считается довольно сложным делом.

Умение петь и танцевать женщин-самураев не предназначалось для выступлений на публике. Это было чисто домашним занятием, и если некоторые из них и прославились своим мастерством, то происходило в связи с ритуалом гостеприимства в доме. Искусство ведения домашнего хозяйства требовало от женщин-самураев его тщательного изучения. Можно сказать, что идеальный характер женщины-самурая должен был сочетать в себе боевой дух с миролюбием. Но основным полем ее деятельности все же считался дом, который не следовало покидать надолго, и все думы посвящать только семейному очагу. Честью и долгом женщины считалось самозабвенное служение своему супругу. День и ночь ожидая мужчин в своих небольших семейных гнездышках, женщины сложили немало печальных песен о своей нелегкой участи.

Дочь служила отцу и брату, жена – мужу и детям, поэтому, с самой юности, женщин-самураев приучали ставить интересы других выше собственных. Но долг женщины-самурая только этим не ограничивался. Помогая своему мужу она должна была следить, чтобы его чувства и думы о ней не возобладали над его обязанностью служения своему господину, а если это происходило, то она должна была предпринять необходимые меры, чтобы напомнить ему о его прямых обязанностях. Бывало когда девушка-самурай видела, что пылкий юноша испытывал к ней такие чувства, что забывал обо всем на свете, она покидала его, поскольку считала, что он мужчина, не имеющий долга чести. Образ Адзума (Adzuma) представлялся в умах девушек романтичным идеалом исполнения долга женой самурая. Адзума узнала, что ее возлюбленный решил убить ее мужа. Считая своим долгом спасти жизнь мужа, она вышла в темноте на дорогу вместо него и приняла смерть от удара меча своего любовника.

Следующее письмо, написанное женой молодого даймё перед совершением ею Сеппуку, думаю расскажет о многом:

«Я знаю, что ни одно несчастье или трагедия в жизни человека не происходит без предопределения свыше. Словно ветвь, упавшая в реку, мы вновь обретаем покой в реке забвения, из который все вышли. Два коротких года назад, соединясь узами брака, мое сердце последовало за вами, став вашей преданной тенью, и как неразрывная связь двух любящих сердец, я всегда готова последовать за вами. Я пишу эти слова, как прощание с нашей любовью, поскольку я знаю, что предстоящая битва будет последней в вашей жизни. Мне вспоминается история о могучем воине древнего Китая, Кову (Kowu), который погиб в сражении, не желая расставаться со своим любимцем Гу (Gu). Или о другом храбром воине Ёсинака (Yoshinaka), у которого жена (144) нашла в себе силы, чтобы последовать за ним. Если земля не будет больше дарить надежду и радость, то зачем мне оставаться на ней, проведя весь свой остаток жизни в печалях о вас? Почему я не могу ждать вас на пути, которым должен пройти когда-нибудь каждый смертный? И я прошу вас, никогда не забывайте о тех благодеяниях, которые наш благородный господин, Хидэёри (Hidеyori), воздал вам. Благодарность, которую мы должны испытывать к нему, столь же глубока, как море и столь же высока, как горы.»

Цели усердного служения женщины-самурая на благо своего мужа, дома и, вообще, всей семьи столь же благородны, как служба мужчины-самурая своему господину и стране. В содержании дома от женщины требовалась аналогично мужчине-самураю вся ее самоотверженность, без которой в принципе невозможно достичь ни одной цели в жизни. И это нельзя считать рабством у мужа, поскольку он считался сюзереном, которому она служит. Поэтому по сути это была ее помощь в его службе, которую так и называли «найдзё» (naijo) – «внутренняя помощь». Таким образом, реализовывалась главная цель самурайского сословия - самоотверженное служение: жена служила мужу, муж служил господину, который в свою очередь служил Небесам. Позволю себе заметить, что по моему мнению эта идея перекликается с идеями христианства, согласно которых от каждой души требуется проживание жизни в соответствии с заповедями Создателя. Идея служения людям, жертвуя своими интересами, своим эго, является главной догмой в христианской церкви. По сути сам Христос, принеся себя в жертву, показал пример высокого служения людям и эта идея идентична Бусидо.

Некоторые из читателей могут обвинить меня в том, что я проповедаю идею рабской эксплуатации человека человеком. Хочу заверить, что я в значительной мере разделяю идеи Гегеля о том, что смысл человеческого бы